Ждите ответа [журнальный вариант] - Юлиу Эдлис

Во всем же остальном, как казалось Кеше, была простодушна до наивности, напрочь лишена женского корыстного кокетства или жеманства. К тому же в постели она поражала и даже поначалу несколько пугала не слишком успевшего на чужбине поднатореть в сексе молодого, молоко на губах не обсохло, мужа необычайнейшей и безудержной свободой плоти.

Сразу, с первого взгляда угадывающий в людях их таланты или, напротив, недостатки, умница и преданнейший Иннокентию Павловичу — как прежде был предан Грачевскому-старшему, — Левон Абгарович, приглядевшись к Кэт, посоветовал боссу назначить жену для начала хотя бы менеджером «Русского наследия», на что тот решительно не согласился, хотя Катя рвалась с жаром и чисто американской уверенностью в себе взяться за дело и быть верной и полезной помощницей мужу: он хотел, по русской замшелой традиции, видеть супругу прежде всего хозяйкой дома, матерью детей, добрым ангелом семейного очага, и ничто стороннее ей не должно было в этом мешать.

Левона же Абгаровича Иннокентий Павлович считал лучшим подарком, оставленным ему в наследство покойным отцом, и даже более того — даром судьбы, ниспосланным ему самим Провидением. Тер-Тевосян, хотя был старше Иннокентия Павловича всего на каких-нибудь двенадцать лет, оказался не просто тертым калачом в банковском деле, а личностью, можно смело сказать, из ряда вон. Умный, ушлый, словно напичканный бесчисленным множеством смелых и даже подчас рискованных идей, быстро сделавший умопомрачительную карьеру — из рядовых столоначальников Министерства экономики в одном из первых, промелькнувших, словно кадры поспешной кинохроники, не оставивших по себе ни следа, ни памяти, правительств времен ельцинской чехарды проснулся однажды в кресле замминистра. Но на этом столь же скоропалительно оборвалась, окончательно и бесповоротно, его деятельность на государственном поприще. И вот тут-то его и подобрал по чьей-то вполне себя оправдавшей рекомендации Грачевский-старший, сделав его своим заместителем в совете директоров. Так авантюрная, почти фантастическая его судьба свела, и теперь уж, надеялся Иннокентий Павлович, навсегда, Левона Абгаровича с «Русским наследием».

Если что и раздражало Иннокентия Павловича в своем заместителе, так это то, что тот к месту и не к месту, при посторонних и даже при важных посетителях вставлял одно и то же словечко, при этом придавая ему интонацией любое значение — согласия, удивления, иронии, восторга: «Анекдот!»

В отличие от мужа, с натугой свыкавшегося с новыми своими московскими коллегами — уж больно они отличались и нравом, и манерами от прежних его американских друзей по университету и преподавателей, — Катя легко сходилась с ними, особенно же с их женами, разом, с первого же знакомства находя с каждой из них общий язык и интересы, нимало не тяготясь и даже как бы не замечая их бросающейся в глаза вульгарности. Это в ней было, скорее, не от распахнутости характера, а от чисто американской неразборчивой готовности принимать жизнь и людей такими, какие они есть, и не пытаться их исправлять. Ее словарный запас быстро пополнялся новыми, в духе времени и среды обитания, расхожими, далекими от литературных норм оборотами, привычными в кругу ее новоявленных приятельниц. Иногда она даже, не совсем, правда, понимая их смысл, пересыпала свою речь малопристойными словечками, без которых в новорусском разговорном языке стало никак не выразить до конца и так, чтобы тебя поняли собеседники, свою мысль.

Даже в одежде — Иннокентий Павлович строго-настрого запретил ей появляться на людях в джинсах и майках, в которых она проходила всю свою юность, — она стала походить на своих новых подруг, хотя при этом, по-американски же бережно экономя на малом, старалась покупать себе обновы вовсе не в дорогих магазинах и бутиках, а где подешевле. Она давно усвоила или, может быть, так была воспитана своей весьма скудной, по американским меркам, прежней жизнью, что платье или юбка стоят больше или меньше не столько оттого, где они были куплены и сколько за них было уплачено, сколько оттого, кто их носит, от безошибочности вкуса и понимания, что твое и что не твое, а этим шестым женским чувством Катя была щедро наделена от природы.

Точно так же она очень быстро сошлась и со служащими «Русского наследия» и за спиной Иннокентия Павловича была с ними на «ты», хотя и это он ей категорически запретил — должна же соблюдаться некая дистанция между рядовыми сотрудниками и женой босса! — на что Катя только отмахивалась: так легче они меня понимают и считают своей, а от этого ничего, кроме пользы.

В этой способности Кати легко сходиться с малознакомыми людьми и непринужденно проникаться духом места и времени Иннокентий Павлович убедился во время свадебного путешествия, на деньги, разумеется, тогда еще живого Грачевского-старшего, в Париж и Испанию. Это было лучшее, самое безоблачное и счастливое время их совместной жизни. В музеи или в картинные галереи они, как истые молодые янки, и не думали наведываться, для них, впервые сюда попавших, сам Париж был огромным живым музеем, где, на что ни посмотри, где ни окажись, все насыщало до краев глаза и душу. Они чувствовали себя не столько молодоженами в свадебном путешествии, сколько студентами на каникулах, не торопящимися обратно в университетские аудитории, каковыми они, собственно, и были.

В Барселоне они дважды посетили корриду, Катя ахала, охала и зажмуривала глаза, когда матадор слишком близко подходил к разъяренному пикадорами и бандерильерами огромному, черному как смоль быку, а Кеша невольно ловил себя на том, что жадно и с затаенным, но неодолимым, пугающим его самого сладострастием ждет мгновения, когда бык поднимет матадора на изогнутые лирой рога.

И в уличной толчее, в окружении совершенно незнакомых ей людей, случайно оказавшихся за одним с ними столиком в кафе, Катя тут же завязывала разговор, и уже через несколько минут могло показаться, что она давно и близко дружна с ними, и всем спешила сообщить, что она русская, а теперь и москвичка, хоть пока временно и живет в Америке. Ее открытость и до наивности доверчивое отношение к людям разом располагали к ней. Она даже всем оставляла свой адрес — либо в заштатном монтанском городке, где жили ее родители, либо даже, опережая события, в Москве — естественно, покуда у них с Кешей не появится свой дом, писать надо на «poste-restante», — впрочем, добавляла она не без гордости, можно и на адрес банка «Rousskoe nasledie», принадлежащего родному отцу ее мужа, не глядите, что он таким скромнягой сидит тут рядом. Но и доверчивая ее общительность, и наивное тщеславие, и болтливость — все, все в ней нравилось до умиления Кеше, восторженно на нее взиравшему.

Он не просто любил Катю, он доверял ей, то есть у него не было от нее даже самых ничего не значащих тайн, и это делало их брак легким и необременительным, всегда, изо дня в день, празднично-радостным, и — никаких сомнений, что и всегда все будет у них «о'кей!», как бы ни складывались обстоятельства их жизни.

Но тут как гром с ясного неба все смешавшее, все перепутавшее наваждение, дурной сон — загадка, тайна или просто бред кромешный, не поддающийся ни объяснению, ни даже осмыслению: старый дом на Покровке, действительный статский советник в шлафроке, Михеич со своим с ног сшибающим пуншем!.. Как ей-то, Кате, с ее чисто американским, далеким от всякой метафизики или мистики трезвым, прагматичным умом, это объяснить, растолковать, заставить хотя бы поверить, что это и на самом деле с ним было, пусть и в бредовом сновидении!..

Вот уже три с лишним года после так и не раскрытого по сю пору загадочного убийства отца Иннокентий Павлович возглавлял основанный — при обстоятельствах не менее загадочных, чем сама его смерть, — Грачевским-старшим банк «Русское наследие». Он провел за границей без малого семь лет, набираясь ума-разума, и во многих отношениях стал походить если не характером, так, по крайней мере, взглядами, привычками и деловыми навыками больше на европейца или же, скорее даже, на американца, нежели на русского, во всяком случае — советского русского. Но не было в нем ничего и от «новых русских», этаким ванькой-встанькой объявившихся, — никто и глазом моргнуть не успел, словно они давно притаились за углом и только и ждали своего часа, и вот час их пробил — дельцов плебейской нахрапистости, нагло прущих, минуя законы и самую тень порядочности, к легким деньгам давно бесхозного государства, от которого, собственно говоря, одни рожки да ножки остались.

Вернувшись восвояси и ставши, хотел он того или не хотел, одним из них, он чувствовал себя поначалу совершеннейшим чужаком в этой, как он сам для себя ее называл, «волчьей стае» в кроваво-красных пиджаках и тяжелых, наподобие ошейника, золотых цепях на скоро отъевшихся выях, ставших для них как бы опознавательным знаком принадлежности к этой стае: «Мы одной крови, ты и я».